Лекция 3. Связь познания и страдания у Достоевского
Мы уже имели возможность видеть, что распространенное название романов Достоевского “философскими” оказывается очевидно неточным из-за отсутствия в них собственно философского наполнения. Здесь нет ни последовательного изложения системы, сторонником которой являлся бы автор, ни последовательной критики отвергаемых им систем. Структура философского диалога общеизвестна, она восходит к беседам Сократа и предполагает интеллектуальное столкновение, проводимое с соблюдением определенных правил, логического и методологичекого характера. Ничего этого в романах Достоевского нет. Его герои в спорах следуют совершенно другим законам, которые нужно рассмотреть подробнее.
Во-первых, интеллектуальные доводы не имеют для героев Достоевского никакого значения. Они ценят возражения “от жизни”, от некоего жизненного или внутреннего опыта, в силу которого мысль принимается или отвергается. “Думание” персонажей над великими жизненными вопросами – это не интеллектуальная спекуляция, а чрезвычайной силы внутреннее переживание. Пройдя через такой внутренний огонь, идея получает силу и становится для героя частью реальности. Отсюда становится понятным, почему герои Достоевского почти не слушают возражений, когда речь заходит о главных для них вопросах. Диалог двух таких героев – перестает быть собственно диалогом, в нем нет со-беседования, поскольку каждый выговаривает “собственную”, выпестованную и выношенную им идею. Герои слышат и одновременно не слушают друг друга.
Понятно, что простых словесных возражений совершенно недостаточно, чтобы заставить, например, Раскольникова или Кириллова отказаться от “своих” идей. Нужно явить им такой же силы внутреннее переживание, с такой же страстностью выраженную “идею”, которая не погубит их, а выведет из порочного круга.
Можно заметить, что наиболее тяжким духовным недугом из героев первой величины, т.е. не заурядных развратников и сластолюбцев, а людей с большой силой жизни и мысли, страдают те, кто с большим замедлением переживает поставленные и уже решенные мировоззренческие вопросы. Этим героям свойственна особого рода “холодность”, безжизненность мышления, их ум действует отдельно от сердца, которое – то ли по барской лености, то ли по неверию или даже холодному презрению к людям, – совсем не переживает рассматриваемые умом идеи, отчего они быстро сменяют друг друга, так и не увлекая героя за собой, не став для него реальной опорой. Таковы – Ставрогин и Иван Карамазов, прообразом которого, по словам вдовы писателя, А.Г. Достоевской, стал молодой Владимир Соловьев.
Второй особенностью споров в романах Достоевского является их очень слабая привязанность к месту и времени. Несмотря на то, что встречи у писателя – никогда не случайны, замечательно продуманы и декорированы, смысл обсуждаемых вопросов выходит далеко за рамки отдельной беседы, какой бы напряженной она ни была. “Идея”, выстраданная и выношенная, проверяется на протяжении всей жизни героя, от встречи к встрече все более конкретизируется. Весь роман становится своеобразным диалогом – или же многоголосием – жизней, которые соотносятся друг с другом, переплетаются и в этом их напряженном взаимодействии проверяются на подлинность.
Поэтому если в классическом философском диалоге возможна перемена образа мыслей, согласие с правотой собеседника, то для героев Достоевского подобный отказ от своей идеи равносилен отказу от жизни. Однако возражения собеседников могут видоизменить мировоззрение героя, дать ему новое неожиданное направление – таково парадоксальное сочетание “закрытости” персонажей Достоевского и их “открытости”. Впрочем, если бы не было последнего, диалоги в романах теряли бы всякий смысл.
Таким образом, то, что критика обычно называет философским романом, на деле – очень тонко и продуманно построенная полифония мировоззрений, в которой все сводится к диалогу между верой и неверием и обе стороны проходят напряженную проверку на состоятельность. Но это не диалог систем, а диалог личностей, он предельно конкретен и для героев Достоевского – жизненно важен.
Роман дает Достоевскому уникальную возможность, которой не имеет философский диалог – через описания обстановки и деталей в поведении, одежде, характере героев выразить максимальное содержание их внутренней жизни, включая и тот обычно маловыразимый остаток, в котором герои могут быть и не согласны сами с собой или же со “своими” идеями. Так, например, Кириллову хочется на предсмертной записке нарисовать улыбающуюся рожицу – трагическая и одновременно очень сильная деталь, показывающая, в каком разладе этот человек находится с идеей, за которую уже решился умереть. Подобные знаковые подробности окружают каждого из героев. Для примера еще можно вспомнить, как в романе “Бесы” мать Ставрогина входит в его комнату и видит сына спящим в какой-то странной, неестественной позе, причем лицо спящего совершенно безжизненно и напоминает восковую куклу – знак уже совершившегося внутреннего омертвления героя.
Поскольку же знание у героев Достоевского, как мы видели выше, является не продуктом деятельности интеллекта, а происходит из реального внутреннего опыта “сокровенного сердца человека”, то можно попытаться отыскать ту отправную точку, с которой этот опыт сердца начинается. Казалось бы, отрывочность диалогов и высказываний героев Достоевского не позволит это сделать. Но это не так. Уже в повести “Записки из подполья”, написанной в 1864 году у одра умирающей первой жены, Достоевский ясно обнаруживает начальный момент, с которого осознанно происходит перерождение человека. Это – понятое и принятое страдание.
Герой повести находится в состоянии безнадежного конфликта с обществом XIX века, желающим устроить собственное рациональное, математическое счастье. Суть же конфликта в том, что сам герой глубоко несчастен. Страдание для него – не абстракция, а повседневный факт. Это страдание необъяснимо с точки зрения материалиста, поскольку герой Достоевского обеспечен необходимым минимумом для жизни и мысли и не желает большего, – следовательно, не имеет причин жаловаться на судьбу. Но он непрерывно жалуется – вся повесть представляет из себя не столько рефлексию, сколько именно жалобу. Однако жалуется он не на страдание, поскольку согласен принять страдание, – несчастье же свое видит совершенно в ином.
Итак, герой Достоевского (имя его не называется, да и несущественно) согласен страдать. Зачем же ему страдать? Чтобы отличаться от “счастливого” большинства, которому страдание неведомо.
Страдание, – говорит этот маленький человек, – рождает мысль. Не имеющий опыта страдания не может и мыслить. Толпа боится страдания, бежит от него, – следовательно, никогда не научится мыслить. Загнанный же в угол своими мыслями страдалец – на самом деле избранник, обретший свободу. Попытки загнать его в типовой “хрустальный дворец” и перевоспитав, сделать насильно счастливым – обречены на неудачу. Пусть он погибнет сам, но делом чести посчитает разрушить общее счастье, только ради того, чтобы заявить свое решительное несогласие с ним.
В рассуждениях “маленького человека”, или “человекомыши”, как называет этого героя Иустин Попович, мешается высокое с низким и комическое с трагическим, поэтому понять мысль Достоевского нелегко. Неудавшийся чиновник, озлобленный на весь мир, важен ему тем, что высмеивает наивные социалистические мечтания Чернышевского и его соратников, желающих устроить мир так, чтобы в нем вовсе не было страдания. Но тогда, по убеждению писателя, новый мир будет лишен и мысли, поскольку опыт мышления и опыт страдания связаны между собой. Мыслящий – видит дальше и больше других, и следовательно, не может быть счастлив. Страдалец же, напротив, самими обстоятельствами жизни подталкивается к тому, чтобы оказаться вне круга счастливого и жизнерадостного большинства, которое живет, наслаждаясь благами этого мира и стараясь забыть о реальности боли и смерти. Так страдание и мысль оказываются спутниками.
Однако провозгласив страдание уделом избранных и согласившись с ним, маленький отставной чиновник все же глубоко несчастен. И причина его терзаний в том, что приняв страдание как факт, он не может увидеть в нем высшего смысла, а если его нет – то безразлично, страдал ли ты и мыслил, или же не страдал и не мыслил. Маленький чиновник не верит в Бога, и вот это обстоятельство и составляет суть его “подполья”. Мысль, рожденная из его страдания, оказывается бесплодной, она лишена точки опоры и поедает саму себя.
На примере этого героя мы можем убедиться, что страдание, замкнувшееся в себе, солиптическое – ведет в тупик и в безысходность. Правильный путь ведет в другую сторону – к людям, с которыми можно обрести единство через забвение собственного страдания и через соучастие в их скорбях – через подвиг сострадания.
Достоевский делает запись на эту тему в своей записной книжке в самый, казалось бы, неподходящий момент – у гроба своей первой жены. Суть его записи – люди в своем обычном состоянии не могут любить и понимать друг друга – этому мешает их “я”, самость, скрытый эгоизм, который способен укрываться за самыми благородными фразами. Обретение любви – отказ от “я”. Страдание важно для Достоевского именно потому, что оно противостоит “разумному эгоизму”, делает его бессмысленным и заставляет человека искать другую опору – уже вне себя.
В более поздних произведениях мысль писателя обретает еще более универсальный характер. Два мира для него противостоят друг другу – в одном, благополучном и внешне счастливом, царит неправда. Человек находится в нем до тех пор, пока сам внутри себя разделяет законы “мира сего”. Неправду мира он одобряет и поддерживает своей собственной неправдой, поскольку сосредоточение на своем “я” всегда приводит к угождению себе любой ценой, а там – и к своеволию, к бунту против Творца.
Но существует и другой мир. Попасть в него можно различными путями. В этом мире жизнь людей и всякой твари предстает как непрерывное страдание. Таковы сны-кошмары, или же “сны-пробуждения”, которые нередко мучают героев Достоевского. Раскольников видит себя ребенком, на глазах которого мужик уродует беззащитную лошаденку. (Замечательная деталь – вместе с юным Родей – его отец, который уводит бьющегося в истерике мальчика, это единственное упоминание об отце Раскольникова и сразу же вводит в роман библейский контекст и заставляет вспомнить Небесного Отца из притчи о блудном сыне; Раскольников, как и князь Мышкин и многие другие герои Достоевского – лишены земного отца, “сироты”.) Дмитрий Карамазов видит другой сон, еще более значимый – в нем уже нет людей-мучителей, но все в той или иной мере страждут. “Почему все это? Почему дитя плачет? …” – спрашивает Дмитрий, уже не мальчик, беспутно проживший лучшее время своей жизни. Знаменательно, что он не получает интеллектуального ответа. Мир страдания открылся перед ним не для того, чтобы его изучать и исследовать, но для того, чтобы в нем соучаствовать. На этот путь – деятельного сострадательного соучастия в общем страдании всех, который есть ни что иное, как дерзкий и бросающий вызов “миру сему” подвиг любви – Господь невидимо призывает Дмитрия, и он отвечает на этот призыв осознанным согласием.
Познавая мир подобным образом, герои Достоевского еще не вполне определяются. В самом деле, как мы уже видели раньше, опыт страдания-мысли еще не дает однозначного ответа, на какую же сторону встанет человек в том вселенском противостоянии, которое вдруг разворачивается перед ним. Точно так же и осознание мира как исполненного страдания сохраняет за человеком разные возможности. Можно понять это страдание как некую мировую закономерность, от которой следует освободиться (буддизм). Можно объяснить страдания людей материальными причинами и надеяться их исправить через переустройство общества и уничтожение самой религии (Чернышевский). Путь деятельного сострадания еще не есть сложившееся мировоззрение. Здесь наглядно проявляются опасности того “пути сердца”, по которому Достоевский ведет своих героев ко Христу. Восприняв со всей силой души идею служения людям, молодой человек может не разобраться в целях и средствах для совершения этого служения и вместо пользы принести человечеству реальное зло.
Остановимся подробнее на двух уже упомянутых нами возможностях.
Буддистское понимание мира как страдания делает сам факт страдания главным злом, которое необходимо преодолеть. Страдание здесь негативно. Отсутствие страдания – желанный результат духовных поисков. Для Достоевского, как и для всего православия в целом, такой подход к страданию совершенно неприемлем. Точно так же, как боль в костях неизбежна при росте и развитии тела (а что не болит – то, возможно, и не растет, и не развивается), – так и страдание есть важнейший опыт сердца, начальная ступень к стяжанию совершенной любви. Страдание и боль как естественная реакция – есть признак живого, а не мертвого организма. Страдание есть еще и момент усилия, борьбы, неизбежного напряжения сил, без которого невозможно достигнуть никакой крупной цели. Наконец, страдание вовсе не всегда необходимо – оно упраздняется действием божественной благодати, реальным переживанием уже в этом мире “жизни будущего века”, в которой нет места ни болезни, ни печали, ни воздыханию.
Другая возможность – идти путем деятельного служения людям, но без Бога, – представляется значительно более опасной, как выросшая из христианского религиозного идеала и пытающаяся создать внешне похожий моральный идеал, лишив его при этом духовной содержательности. Достоевский уделяет ему много места. Прежде всего он обращает внимание на несоответствие целей и деятелей. Фигура Петра Верховенского и других членов “кружка” в романе “Бесы” не содержит в себе ничего привлекательного. Очевидно, что высокие слова о необходимости помогать людям при отсутствии самой простой любви к этим же людям на практике либо свидетельствуют о полной несостоятельности революционеров как деятелей, либо, – что точнее, – обнаруживает в их действиях совсем другие цели, которые скрываются за рассуждениями о всеобщей пользе. Герои Достоевского, обладающие реальным опытом страдания и поэтому не лишенные проницательности, сразу замечают это – так, например, Ставрогин, посетив однажды собрание революционного кружка, после этого относится к его членам с плохо скрываемым презрением.
Но основное возражение Достоевского заключается в другом. Видение мира в большой степени зависит от внутреннего состояния человека. Суть проблемы, невидимая для атеистов, заключается в том, что источник страдания всех содержится также и в нас самих. Соучаствуя в грехе и не желая освободиться от него, мы оказываемся для других людей реальным источником страдания, незаметно для себя развращаем их. Все это очень точно описано Достоевским в рассказе “Сон смешного человека”. И если одного жителя Земли достаточно для того, чтобы развратить целую планету (заметим, что в отношении ее блаженных жителей действует обратный принцип – они сначала теряют чистоту и невинность, потом начинают страдать и в страданиях находят для себя источник знания и гордости, – что еще раз показывает второстепенное, педагогическое значение страдания у Достоевского, как неизбежного и необходимого средства пробуждения сердца; точно так же при растирании снегом отмороженного места появляется неизбежная боль, но она – признак живых, а не омертвевших тканей), – то что может сделать множество людей, пораженных грехом и в своей совести оправдывающих все, что они совершают?
Отсюда становится понятным содержание известных слов Достоевского, что “все за всех виноваты”. Мы еще вернемся к ним в контексте других вопросов творчества писателя. Сейчас же для нас важно то, что переживание “вины всех за всех” является следующей, и самой высшей ступенью на пути деятельного сострадания, каким его видит Достоевский. Только здесь возможно не на словах, а на деле отбросить в сторону свое надоедливое “я”, поскольку при переживании боли каждого (и соответственно – радости каждого) человек обретает совершенно особый опыт единения с другими людьми, в котором ничего собственного быть у него уже не может.
Итак, воспитание сердца начинается с осознания собственной боли и неполноты, проходит через понимание “страдания всех” и обретает искомую полноту в соучастии в этом общем страдании, которое во Христе вопреки законам этого мира не уничтожит и не сломает человека, а лишь преобразит его к новой жизни, даст искомое достижение всех идеальных целей, на которые только когда бы то ни было замахивалось человечество.
Однако прежде чем идти подробнее по пути, указанному Достоевским, мы должны будем проследить страдание иного рода и свободу иного рода, которую человек пытается обрести вне Бога, и подробнее рассмотреть средства, которыми он на этом пути располагает.
