Лекция 5. Внутренний и внешний человек
Все исследователи религиозной стороны творчества Достоевского приводят его “символ веры”, изложенный писателем в письме к Наталье Дмитриевне фон Визиной, которое было написано в феврале 1854 года.
“…В (…) минуты (несчастий и страдания) жаждешь, как “трава иссохшая”, веры, – пишет Достоевский, – и находишь ее, собственно, потому, что в несчастьи яснеет истина. Я скажу вам про себя, что я – дитя века, дитя неверия и сомнения до сих пор и даже (я знаю это) до гробовой крышки. Каких страшных мучений стоила и стоит мне теперь эта жажда верить, которая тем сильнее в душе моей, чем более во мне доводов противных. И однако же Бог посылает мне иногда такие минуты, в которые я совершенно спокоен; в эти минуты я люблю, и нахожу, что другими любим, и в такие-то минуты я сложил себе символ веры, в котором все для меня ясно и свято. Этот символ очень прост, вот он: верить, что нет ничего прекраснее, глубже, симпатичнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа, и не только нет, но с ревнивою любовию говорю себе, что и не может быть. Мало того, если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной”.
Можно свести смысл этой цитаты к противопоставлению разума и веры. Но, по-видимому, речь идет о чем-то другом. Человек потому в изображении Достоевского и сложен, что в нем он обнаруживает много пластов, каждый из которых порождает свои собственные устремления и в той или иной мере сказывается на наших решениях и поступках.
В этом хаосе чувств, желаний, стремлений и мыслей Достоевский ясно выделяет наружную и внутреннюю, затаенную сторону.
Первая – изменчива и непостоянна, в полном соответствии с непостоянством окружающей нас обстановки. Сюда же относятся окружающие нас мнения, большинство из которых мы так и не успеваем проверить на практике, и принимаем их или отвергаем скорее в соответствии со своей уже сложившейся картиной мира, или под действием определенных эмоций, которые могут быть как временными, так и постоянными.
Другая часть нас, или сокровенный, “внутренний” человек, как называет эту область души апостол Павел, гораздо более стабильна и устойчива, склонна к определенным предпочтениям и ценностям, многие из которых не до конца осознаны нами. Если бы человек внимательно заглянул в эту область, он значительно изменил бы представление о себе и окружающих. Однако большинство людей, как мы знаем из опыта, не склонны проявлять внимание к самим себе и оставляют этого “сокровенного” человека совсем без присмотра, увлекаясь малозначащими внешними приобретениями, ценностями и мнениями. Между тем внутренний человек жив, хотя и заброшен. Он постоянно напоминает о себе, нередко парализует деятельность “внешнего” человека или направляет ее в совершенно незнакомое и неожиданное русло. Отсюда все множество странностей и неожиданных поворотов в судьбах героев Достоевского, которые не стесняются идти наперекор логике и легко ломают внешнее благополучие. На самом деле их постуаки имеют внутреннюю стройность и четкость, но продиктованы они “внутренним” человеком, имеют внутренние, а не внешние мотивы.
Понимая это, мы уже можем заранее заключить, насколько искаженную картину даст всякая попытка понимать Достоевского, исходя из анализа внешних обстоятельств, прежде всего социального или социально-экономического характера.
Сложно не только исследователям, но и самим героям, которые не всегда могут разобраться в переполняющем их сплетении намерений, планов, чувств, представлений и сил. Нередко герой скрывает сам от себя (и тем более от окружающих) свои подлинные цели, маскирует их другими, гораздо более безобидными, но в решающий момент все выступает наружу. Таковы, например, метания Версилова, одного из главных героев романа “Подросток”. Борьбу такого рода можно заметить и у Раскольникова (в момент подготовки к преступлению), и у Ставрогина, и у многих других героев.
Отметим и понятную закономерность. Чем проще герой, тем он более целен и сосредоточен на главном. Чем утонченнее мышление героя и обостреннее его восприятие мира, тем больше в нем колебаний и противоположных чувств, и тем труднее ему сделать верный выбор.
Достоевский – не апологет простоты и не противник образованности. Цельность простоте дает искренность и вера, а нецельность, искривленность сознания образованного человека порождаются не знаниями, переполняющими его (вспомним слова преп. Серафима Саровского: “да разве плохо знать что-нибудь?”), а рожденной от этих знаний гордостью и следующим за ней по пятам неверием.
Кроме того, полезность знаний относительна. Вся полнота сведений об окружающем нас мире не заменит решения одного-единственного вопроса, от которого зависит наша вечная участь: “со Христом ли я, или без Христа?” И как из тысячи комаров не сделаешь одного верблюда, так множеством книг не насытится “внутренний” человек, жизнь или смерть которого зависит только от нашего духовного выбора. Впрочем, бездеятельность души и постоянное нежелание думать о вечном – тоже своего рода выбор. В этом трагедия некоторых русских духовных течений, например, либерализма.
“Символ веры” Достоевского показателен именно как пример понимания различий между тем, что есть истина для внешнего человека (это набор правдоподобных формул, логически связанных между собой и в целом устраивающих нас) и что есть истина для человека внутреннего (это живое чувство самой жизни, дающее место и красоте, и любви, и творчеству, и конечно же разуму, но уже в ином качестве – в состоянии единства с Богом). Выбирая между двумя истинами, внешней и внутренней, духовно сильный человек без колебаний последует за второй, к каким бы последствиям это ни вело. Духовно расслабленный и пораженный различными страстями человек, у которого внутреннее чувство истины затемнено несостоятельным образом жизни, не устоит перед значительными на первый взгляд и обладающими кажущейся силой “истинами внешнего человека”. Таковы власть, общественное мнение, страх за жизнь, потворство страстям как чему-то якобы естественному и непреодолимому для человека. Вслед за внутренним поражением легко следует и внешнее – отказ от веры как образа мыслей, затем неверие, отчаяние и полная духовная катастрофа.
Однако у многих людей не происходит второго, хотя не происходит и первого. Они остаются в мучительной раздвоенности, поражаются неверием и страстями, с одной стороны, и сохраняются к жизни живыми внутренними чувствами милосердия, любви и покаянного плача пред Богом, с другой. Именно таково большинство героев Достоевского. В них в разных пропорциях сочетаются сила и слабость, добро и зло, вера и неверие, живительная надежда и самоубийственное отчаяние.
Выход из этого состояния очевиден и единственен. Нужно пройти через горнило испытаний, опираясь на то лучшее, что уже явил в нас “внутренний человек”, этим самым понести крест, подвиг, не убояться борьбы и скорбей, со всей решительностью преодолеть возникающие на пути искушения и соблазны. Пройдя через все это, человек достигает цельности, единства внутреннего и внешнего, чем снимается вся трагическая раздвоенность личности. Христос дарует ей цельность, утраченную через грех.
Понятно, что признаком цельности и внутреннего единства, происходящего от веры, является сила, с которой действует герой и которой он побеждает зло. Напротив, признаком раздвоенности и ее внешним выражением является духовное бессилие героя, его неспособность к созидательной деятельности. Если в России духовные силы будут утрачены, она вплотную приблизится к катастрофе. И наоборот, преобладание людей цельных и сильных духом гарантирует возрождение России.
Оценивая в конце жизни двойничество как явление и свои попытки вывести его в ранней повести “Двойник”, Достоевский в “Дневнике писателя” (1877 г.) замечает: “Повесть эта мне положительно не удалась, но идея ее была довольно светлая, и серьезнее этой идеи я никогда ничего в литературе не проводил. <...> если б я теперь принялся за эту идею и изложил ее вновь, то взял бы совсем другую форму, но в 46 году этой формы я не нашел и повести не осилил”.
Мы заметим к этому, что в повести рассмотрен сам факт двойничества и не понято его духовное содержание. В более поздних романах раздвоенность героев подчеркивается Достоевским постоянно. Таков, например, Раскольников – его “идея”, ведущая к преступлению, показывающая нам человека безжалостного и себялюбивого (а Раскольников отчасти именно таков) поразительно контрастирует с более глубокими чувствами, идущими еще из детства, а на самом деле – из глубины души: он жалеет людей и тонко чувствует природу, радуется ее весеннему обновлению. Если бы ни Соня, внешний человек в нем погубил бы внутреннего. Но столкнувшись с примером такой беззаветной любви и такого самоотречения, внешний человек отступил – так началось воскресение убийцы.
О. фон Шульц (в своих лекциях “Светлый, жизнерадостный Достоевский”, изд. Петрозаводского университета, 1999, с. 197-201) приводит еще несколько примеров двойничества в романах Достоевского, из которых мы выбираем наиболее характерные.
В романе “Идиот” князь Мышкин рассматривает портрет Настасьи Филипповны и с удивлением отмечает: “Как будто необъятная гордость и презрение, почти ненависть, были в этом лице, и в то же время что-то доверчивое, что-то удивительно простодушное; эти два контраста возбуждали как будто даже какое-то сострадание при взгляде на эти черты”.
В этом же романе князь говорит Келлеру: “Две мысли вместе сошлись, это очень часто случается. Со мной безпрерывно <...> (и) с этими двойными мыслями ужасно трудно бороться; я испытал”. Автор прибавляет, что вопрос о двойных мыслях видимо и давно уже занимал его.
В романе “Подросток” Версилов, прежде чем разбить икону, вдруг замечает: “Знаете, мне кажется, что я весь точно раздваиваюсь… Право, мысленно раздваиваюсь и ужасно этого боюсь. Точно подле вас стоит ваш двойник; вы сами умны и разумны, а тот непременно хочет сделать подле вас какую-нибудь безсмыслицу, и иногда превеселую вещь, и вдруг вы замечаете, что это вы сами хотите сделать эту веселую вещь, и Бог знает зачем, то есть как-то нехотя хотите, сопротивляясь изо всех сил хотите. Я знал, однажды, одного доктора, который на похоронах своего отца, в церкви, вдруг засвистал. Право, я боялся придти сегодня на похороны, потому что мне с чего-то пришло в голову непременное убеждение, что (и) я вдруг засвищу…”.
В этом случае “двойник” явно навязывает герою свою злую волю, заставляет его совершать безчинства, а духовного противоядия против этого откровенно демонического воздействия у атеиста Версилова нет.
Наконец, череду эпизодов завершает признание Дмитрия Карамазова Алеше: “Перенести я <...> не могу, что иной, высший даже сердцем человек и с умом высоким, начинает с идеала Мадонны, а кончает идеалом Содомским. Еще страшнее, кто уже с идеалом Содомским в душе не отрицает и идеала Мадонны, и горит от него сердце его, и воистину, воистину горит, как и в юные безпорочные годы. Нет, широк человек, слишком даже широк, я бы сузил <...> Тут дьявол с Богом борется, а поле битвы – сердца людей”.
Важна тонкость последней фразы, которая многими не замечается – не “Бог с дьяволом”, а “дьявол с Богом”, и не “борются”, а “борется”. Пока сознание человека и его дух спят, сатана пытается любыми средствами разрушить гармоничный естественный склад души, посеять в ней разлад, направить одни силы на другие, истощить и погубить человека в этой борьбе. Когда же человек просыпается и лучшие силы в нем оживают, то и врагу рода человеческого приходится несладко.
В момент любого испытания, когда враг действует через “внешнего” человека, “внешний человек” представляет множество разумных доводов, склоняющих человека на грех, или пытается привести ко греху силой, парализовав волю человека и подавив ее отчаянием.
Достоевский разбирает известнейший пример такого искушения в своей пушкинской речи. Татьяна верна старому и нелюбимому мужу и отвергает человека, которого несомненно всю жизнь любит. Ее выбор непонятен и странен. “Но я другому отдана и буду век ему верна”. Достоевский пытается объяснить ее решение: “Пусть она вышла за него с отчаяния, но теперь он ее муж, и измена ее покроет его позором, стыдом и убьет его… А разве может человек основать свое счастье на несчастье другого? Счастье (человека) не в одних только (плотских) наслаждениях любви, а и в высшей гармонии духа. Чем успокоить дух, если назади стоит нечестный, безжалостный, бесчеловечный поступок? Ей бежать из-за того только, что тут мое счастье? Но какое же может быть счастье, если оно основано на чужом несчастии? Позвольте, представьте, что вы сами возводите здание судьбы человеческой с целью в финале (в конце концов) осчастливить людей, дать им наконец мир и покой (…) (но) для этого необходимо и неминуемо надо замучить всего только лишь одно человеческое существо, (…) (и, представьте себе) даже не Шекспира какого-нибудь, а просто честного старика, мужа молодой жены, в любовь которой он верит слепо, хотя сердца ее не знает вовсе, уважает ее, гордится ею, счастлив ею и покоен. И вот только его надо опозорить, обесчестить и замучить и на слезах его, на мучениях его, возвести ваше здание. Согласитесь ли вы быть архитектором такого здания на этом условии? Вот вопрос. И можете ли вы допустить хоть на минуту идею, что люди, для которых вы строите это здание, согласились бы сами принять от вас такое счастие, если в фундаменте его заложено страдание, положим, хоть ничтожного существа, но безжалостно и несправедливо замученного, и приняв это счастие, остаться навеки счастливыми?”
Все эти рассуждения справедливы и имеют свое значение. Но выбор Татьяны, как и выбор многих других героев Достоевского, продиктован не столько верным ходом мыслей, сколько духовной зрелостью их “внутреннего человека”. Выяснив для себя, что есть жизнь и что смерть, устремившись всеми силами к жизни (а религиозность Татьяны несомненна), человек обретает верное представление о том, что есть добро и что есть зло, и добро он принимает естественно, а зло столь же естественно отвергает, вне зависимости от того, что говорят рациональные доводы, продиктованные интересами “внешнего человека”.
Отсюда и цель христианской педагогики по Достоевскому – всемерное укрепление и воспитание “внутреннего человека”. Имея верное представление о добре и зле, христианин сможет без особого труда пройти через испытания, навязанные ему нехристианским окружающим миром. Более того – он не только сам оказывается сильнее, но и других побуждает следовать за ним, и они делают это, не обращая внимания на скептицизм окружающих и на последствия собственных действий.
Картина душевной жизни, описанная нами, оставляет немало вопросов. Один из важнейших – о степени участия самого человека, как сознающей себя личности, в процессе раздвоения и обратного “собирания”. Можно с основанием сказать, что человек оказывается лишь слепой игрушкой клокочущих внутри него сил, раздирающих его в разные стороны.
Но на самом деле, к нашему удивлению, окажется, что все эти борения и развиваются не где-нибудь, а именно в недрах нашего сознающего себя “я”. И это “я” у обычных людей крайне противоречиво. В разных ситуациях своей жизни они вынуждены исполнять различные функции, выступать в различных ролях. Каждая из них воспитывает в нас определенные качества. Мнения и требования окружающих вносят дополнительную сложность в наши попытки понять, что же мы такое есть. Наконец, мы сами в разные минуты и в различных настроениях представляем себя совершенно по-разному. Многие из наших представлений проникнуты страстями и тесно связаны с грехом. Беда человека начинается с той поры, когда он забывает о своем “внутреннем” достоинстве и всего себя без остатка мыслит внешним. Тогда наши страсти, то есть все то, что порабощает нас греху и сковывает наши силы, – будут представляться нам неотьемлемой частью самих нас, а порядок жизни, продиктованный рабским следованием этим страстям, – покажется незыблемым.
Однако, как мы видели и у Достоевского и у Отцов Церкви, истинное наше самосознание гораздо глубже. Глубже и наше подлинное “я”. Страсти – всего лишь паразиты на нем, на деле же они не имеют к нему никакого отношения. Как только человек решается сбросить с себя тяготящее его ярмо страстей, – а для этого нужно осознать их чужеродность нам, – так из-за мутной пелены похотей плоти, очей и гордости житейской выступает наше подлинное “я” и властно заявляет о себе.
Отсюда очевидна и еще одна закономерность. Человек, связывающий свое самосознание с внешней стороной личности, легко подвержен манипуляции со стороны тех, кто знаком с его слабостями, он совершенно не имеет верного представления о себе и порабощен греху. Напротив, когда наше настоящее “я” вступает в свои царственные права, возможность манипулирования человеком сводится к минимуму и зависит с этой минуты лишь от нашей внимательности к своим недостаткам и от нашей верности призвавшему нас Богу. Здесь-то и лежит путь к подлинной свободе, которая оказывается не вне, а внутри нас самих.
Можно выделить три ступени в педагогическом методе Достоевского, каждая из которых будет отделена от других определенными границами.
1) обретение внутреннего человека. На этой ступени происходит мучительная переоценка ценностей, отказ от любимых идеалов и иллюзий, нередко – временный паралич внешней деятельности. Последнее для многих – временная необходимость. Однако открытое в глубине себя и одновременно вокруг себя сокровище настолько велико и безценно, что никакие жертвы ради него не представляются достаточными. Атеист на этой ступени обретает веру, христианин, внешне исполнявший обряды – впервые предстает перед Тем, Кому эти обряды предназначались, грешник решается на покаяние и полную перемену жизни.
2) возрастание внутреннего человека. На этой ступени глубокие внутренние перемены находят свое продолжение и развитие. Христианин обретает духовную силу, без которой он не может решительно противостоять злу в окружающем мире, а вынужден сосредоточить внимание на самом себе.
3) возвращение к людям. Возможно, и все предыдущее происходило с кающимся грешником в обычных повседневных обстоятельствах жизни, среди людей. Но внутренне он должен был отдалиться от них ради более совершенной цели. Теперь же ему предстоит непрестанный подвиг любви, “делание в миру” на благо униженных и оскорбленных, которые теперь-то смогут убедиться, что они не забыты Богом.
Ступени, выделенные нами, до некоторой степени условны. Однако ясно, что духовная сила для делания в миру не может прийти к человеку в один день. Существует достаточно большое духовное расстояние между кающимся Раскольниковым и христианами, достигшими видимого духовного совершенства – архиереем Тихоном из романа “Бесы” или старцем Зосимой из “Братьев Карамазовых”. Это расстояние не может быть пройдено в один день. Однако к цели можно прийти разными путями, рассмотрение которых станет нашей последующей задачей.
Очевидно также и то, что на каждой ступени героев будут подстерегать определенного рода опасности. Им по мере наших сил мы также постараемся уделить некоторое внимание.
